Крещенские морозы [сборник 1980, худож. M. Е. Новиков] - Владимир Дмитриевич Ляленков

— Да согласна я! — говорю ему с отчаянием. — Что же, не видишь, как я сама сохну по тебе? Да я, может, ни одной ноченьки не спала, как тебя увидела. Только отца я боюсь, как он посмотрит?

— Правда, — говорит, — Люба? Правда? А я-то дурак! — Сам весь дрожит и целует меня, и целует. — А с отцом, — задыхается, — это дело десятое. Нынче времена не те, что прежде. Насильничать над тобой никто ему не позволит.

И подался он к отцу. А через неделю свадьбу справили. Богатый стол сделали! Народу всякого много было, и Васины приятели, милиционеры, присутствовали, на меня все смотрели. Я, правда, уж очень хороша была в свадебном наряде. От шума, криков волнение нашло на меня, побледнела я. И так чувствую себя, будто у меня одни глаза да сердце и больше ничего нет. Взмахну ресницами, опущу их. И все любуются мной.

Провел со мной Вася нашу первую законную ночь, а наутро уехал каких-то людей бойких ловить. А я чуть вечера дождалась, на Павлушкину улицу побежала, будто в магазин. Гляжу, и он идет. Хмурый такой, нос в сторону воротит.

— Павлушка, сегодня я в саду жду, приходи, — шепнула и в магазин юркнула.

Натешились мы той ночкой за все наши прошлые постные дни.

Стала я замужней женщиной, упиваюсь вся счастьем до невозможности. Радостно мне, весело, как на крыльях по дому летаю. Только Вася вначале нас с отцом просто обескуражил.

Жить он стал у нас. Но видим, толку от него в нашем доме никакого. Еще глядим, как бы худа не вышло. Отвели нам родители заднюю комнату, все фикусы, ковры отдали. Гляжу, Вася фикусы снес обратно в горницу, привез письменный стол, поставил у окна. Книг на него навалил. И знай сидит за столом, читает и пишет. Вот тебе и милиционер!

Зайдешь к нему потихоньку, дотронешься, он вздрогнет весь — так его книги захватывали. Правда, яровитый был мужик. Чуть растормошишь его — тут уж не отстанет. А насчет дела, видим, никак. Заведет отец речь, что, мол, хорошо с деньгами жить людям. Вот, мол, и нам так-то и так-то можно б заработать.

Вася даже изумится.

— Да что вы, папаша, — скажет, — мы коммунистическое общество строим, а вы такое говорите! Да и что, — говорит, — с денег толку? У меня вот Любаша, у нее я — и больше нам ничего не надо. Мы счастливы. А всяких этих, которые деньги нечестным путем загребают, мы скоро всех к ногтю прижмем. Вот, — говорит, — сдам экзамен, начну организовывать постоянный линейный пост при станции. Штату наберу человек тридцать, все дороги очистим от жулья и спекулянтов. Жаль, говорит, что вы, папаша, инвалид и старый, а то б я вас привлек к работе. Людей мне честных, откровенных надо набрать, чтоб на взятки и прочее не падки были.

Отец молчит, кивает. А мне потом:

— Ладно, дочка, нехай таким будет. Потакай ему во всем этом словами. А мы все одно его в свою упряжку впрягем. Может, так-то еще и лучше будет.

По его и вышло.

Соберется Вася в Курск ехать — у них там совещания часто проводились, — отец ему и говорит:

— Вот что, Василий Иванович, у меня к тебе просьба будет. Живет там в Курске, в Ямской, мой родственник, мы с ним из одной деревни. Утварь кухонную он там теперь чинит. Живет не ахти как. Писем мы не привыкли писать. Свези ему вот этот чемоданчик, в нем яблоки и немного сальца. Вот видишь, совсем малость, тяжело не будет. — И раскроет чемоданчик.

— Хорошо, папаша, — отвечает Вася. — А замки надежные? Вы на всякий случай перевяжите его, чтоб не раскрылся в дороге.

— Перевяжу, что ж…

А я в другой комнате что-нибудь делаю, прислушиваюсь. Все во мне ходуном ходит — так смеяться хочется. «Эх гусь ты, — думаю, — лапчатый! Да мы тебя так обкрутим, что проморгаешься, а уж поздно будет. Лови жуликов, ищи врагов непокорных, хватай баб с котомками!»

Сама приду к нему, с сердцем говорю:

— Николаевых бабка приходила вчера, Вася. Жалилась: понесла на базар тазик свой продать медный, у ней сразу купили по дешевке, а потом над ней же бабы смеялись. Оказалось, тазик из золота был. Что ж вы смотрите? И не найти ей того человека, будто в воду канул.

— Найдем, найдем, — говорит, — я слышал об этом.

Тут уж я зайдусь, глядя на его серьезный вид, все хохочу, просто нет моченьки! Упаду на кровать, катаюсь со смеху.

— Что это ты? — удивляется он.

— Иди ко мне, — зову, — поласкай меня перед отъездом. Чай суток двое будешь пропадать там?

— Да, — говорит, — дня три побуду.

Я тормошу его, всяко оглаживаю, а смехун все одно не проходит.

— Да чего закатываешься? — опять удивляется он.

— Ох, Васенька, — аж кричу, — от счастья! От счастья, мой родной! Люблю я тебя страсть как! И весело мне, и хорошо, вот она я вся, смотри, целуй меня, мой хороший!

На Курск тогда поезд ночью уходил. Увезет Вася чемоданчик, а в нем среди прочих драгоценностей и тазик тот.

Вот как жило семейство наше чудесное. Отец уж и за Сережку взялся: стал его на базар брать с собой. Сам уйдет куда-нибудь с базара, а Сережка продавал махорку. Сколько ни продаст табаку — деньги его собственные. Так отец постановил. Сережка и кассу свою завел в ящике комода. Деньги хранил там свои. Хитро батюшка мой вел дело. А я тем временем подвела Васю к тому, что выхлопотал он в городе просторную квартиру: три комнаты, балкон, два чулана. На втором этаже была квартира. Перебрались мы. И стала я совсем городской. Обстановку подходящую присматривала. У того же адмирала мебель была отличная. Темная такая, вся лаком покрыта. Они ее в серых чехлах держали. Стал отец к ней подбираться, да вдруг и случилось это страшное: началась война. В тот день, помню как сейчас, страху я натерпелась. Накануне уехал Вася в Орел зачем-то, сказал, дня через два вернется. Сережка ночевал у меня, допоздна слушал музыку из приемника. Улегся спать на балконе. Под утро, на зорьке, Павлуша пришел ко мне. Перед Сережкой я нисколько не стеснялась тогда в любовных делах — он не понимал ничего. Другие ребята в его летах уже все знали, а он как теленок был. Сказала однажды, что, мол, Вася не должен знать о Павлушке, и Сережка молчал.

Только намиловались мы с дружком, я чай поставила, за водочкой